Как полировать машину своими руками без машинки в домашних условиях

Как практиковать | The New Yorker

Я начал думать о том, чтобы привести наш дом в порядок, когда умер отец Тавии. Тавия, моя подруга с раннего детства (и юности, и среднего возраста, и эти годы по слалому), выросла в квартире 24-S Джорджтаунского кондоминиума в Нэшвилле. Ее отец, Кент, переехал туда в семидесятых после развода и остался. На протяжении многих лет мы были свидетелями каждой фазы его личного стиля: Кент в роли морского капитана (темно-синий бушлат, борода, трубка), Кент в роли потерянного ребенка Студии 54 (фиолетовый), Кент в роли Гордона Гекко (костюмы от Армани, запонки , галстук), Кент в роли Джейн Фонды (спортивные костюмы, подходящие кроссовки), Кент в образе городского ковбоя (пятнадцать пар сапог, изготовленных на заказ) и, наконец, его последняя итерация, которая, по сути, легла в основу всех предыдущих итераций, Кент как космический монах (свободные хлопчатобумажные рубашки, хлопчатобумажные штаны на кулиске — он прибавил в весе).

Каждый новый этап его эволюции порождал новый круг интересов: новое искусство, новая посуда, новые материалы для чтения, новая плитка для ванной. Кент преподавал драму в государственной средней школе, а в годы, когда еще не было интернета, на зарплату своего школьного учителя он покупал по всему миру, не выходя из дома: четки мала, вырезанные в форме миниатюрных человеческих черепов, набор изображений Будды, которые можно было смешать с другими. его деревянные статуи святых (падре Пио в черной рясе, ростом с пятилетний ребенок). Он заламинировал квитанции и письма, подтверждающие подлинность его покупок, и сложил их вместе с написанными от руки молитвами в кожаные мешочки на молнии.

Я вырос в 24-S, точно так же, как Тавия выросла в доме моей семьи. Мы знали содержимое кладовых друг друга и эффективность шампуней друг друга. И хотя наш дом был намного больше (в конце концов, это был дом), во владениях Кэткартов — Кента, Тавии и старшей сестры Тавии, Терезы, — царили очарование и экзотика, далеко превосходившие все, что видели большинство католических школьниц. Свечи зажигали в любое время суток. Гардеробная в спальне Кента была превращена в храм для медитации и молитвы. Круглая машина на ногах, похожая на НЛО размером с тарелку. срыгнул каскады тумана с кухонного стола. Стулья в столовой были весенне-зеленого цвета с резными спинками, имитирующими знаки парижского метро — расцвет ар-нуво, перенесенный в Нэшвилл. Кент приказал обить сиденья этих кресел ярко-розовой лакированной кожей. Тавия и я провели много счастливых детских часов, стоя между двумя гигантскими зеркалами (восемь на шесть футов, увенчанные пагодами с золотыми наконечниками), обращенными друг к другу с обоих концов крошечной гостиной. Мы наблюдали за собой, взмахивая руками вверх и вниз, два лебедя в бесконечности лебедей.

После того, как его дочери выросли и ушли из жизни, Кент собрал огромную коллекцию тибетских поющих чаш, которые теснились в том, что когда-то было комнатой Терезы, каждая на отдельной ступени, каждая из которых была увенчана пуфом из индийского шелка. Он играл ими ежедневно, поворачиваясь боком, чтобы перемещаться среди них. Когда Тавия приехала домой из Кентукки в гости, она ночевала в моем доме, так как в 24-S для нее не было ни дюйма свободного места.

«Вы представляете, что он мог бы сделать, если бы у него были деньги?» — сказал я ей. Мы стояли возле сложенных друг на друга ящиков с минеральной водой «Герольштайнер» на камбузе Кента. Несмотря на хроническую нехватку места, Кент был приверженцем оптовых закупок. Это было в апреле 2020 года, в первые дни после его смерти, и мы скучали по нему. Ящики комода еще не открывали; переполненные полки в самых высоких шкафах остались нетронутыми. Тем не менее, Тавия и Тереза ​​уже нашли более тридцати удлинителей. Всегда режиссер, Кент рассматривал каждую комнату как сцену. Освещение было лишь одной из многих форм его гения.

Тавия хотел показать мне картину индуистского божества верхом на белом быке с четырьмя синими руками, протянутыми во все стороны, которую Кент оставил мне по своему завещанию.

— Я не хочу показаться неблагодарным, — сказал я после тщательного изучения. Картина мне понравилась, но либо у вас есть место для таких вещей, либо нет.

Завещание Кента было удивительно конкретным: Тавия получила четырнадцатидюймовую крытую сковороду All-Clad, Тереза ​​получила обширную коллекцию лампочек, Тавия получила синее шерстяное одеяло, Тереза ​​получила осушитель среднего размера. Список продолжался и продолжался: искусство, артефакты, хозяйственные принадлежности. Поскольку ни у Тавии, ни у Терезы не было места для большего количества сувениров, они решили продать большую часть своего наследства и разделить выручку поровну. Добавил в продажу синее божество.

— Тогда возьми что-нибудь еще, — сказала Тавия. — Он хотел бы, чтобы у тебя было что-то значимое.

В конце концов, я взял яйцо из синего кварца, удерживаемое вертикально серебряным кольцом для салфеток. Я взял коробку сырных крекеров «Лэнс» с арахисовым маслом и кучу имбирных конфет «Джин Джинс» для сотрудников книжного магазина, совладельцем которого я являюсь. Я потребовал для себя шесть ящиков овощного бульона.

Остаток лета Тавия ездила на выходных из Луисвилля, чтобы работать со своей сестрой на уборке. Я тоже продолжал возвращаться в 24-S, чтобы увидеть своего друга и посмотреть, как закрывается мир, который помог сформировать меня. «Он делал все волшебством, когда был жив», — с грустью сказала однажды Тереза. «Теперь это все просто мелочи». Друзья и знакомые пришли перед распродажей поместья, желая забрать награду. Я купил картину плавучего дома, которая висела в спальне Тавии все наше детство, первую картину, которую я когда-либо любил. Я купил зелено-розовые стулья для столовой и подарил их маме. Тавия испытала огромное облегчение, узнав, что они будут в таком месте, куда она все еще сможет прийти и сесть в них.

Чем глубже копали 24-S, тем больше добычи. Подразделение 24-S стало местом археологических раскопок, отгороженных от остальных кондоминиумов Джорджтауна, где две сестры ковырялись в прошлом маленькими кирками.

Откуда у одного человека столько удлинителей, столько батареек и четок?

Взявшись за руки на стоянке, мы с Тавией тихо поклялись: мы ни с кем этого не сделаем. Мы не стали бы оставлять содержание нашей жизни на сортировку кому-то другому, потому что кто же все-таки был бы этим мифическим сортировщиком? Мои приемные дети? Ее племянница? Ни у кого из нас не было собственных детей. Можем ли мы предположить, что наши мужья наведут порядок в том, что мы оставили? Согласно актуарным таблицам, мы переживем их.

Отец Тавии умер, когда ей и мне было пятьдесят шесть лет. В любое другое время мы могли бы еще несколько лет наслаждаться игнорированием того факта, что мы тоже умрем, но благодаря пандемии о таком беспечном игнорировании не могло быть и речи. Я поставил яйцо Кента и его серебряное кольцо для салфетки на подоконник в моем кабинете, где оно перестало быть голубым и приобрело необъяснимый теплый оранжевый свет — любимый цвет Кента. Каждый день я смотрел на него и думал о том, сколько работы предстоит сделать.

Мой друг Рик работает риелтором и живет в моем районе. Мы часто сталкиваемся друг с другом по утрам, когда гуляем с собаками. Некоторое время он преследовал меня, чтобы посмотреть на дом, который выставлялся на продажу дальше по улице. — Вы только посмотрите, — сказал он. «Тебе это понравится». Я не хотел другой дом, но спустя месяцы после смерти Кента его наследие все еще беспокоило меня. Может быть, переехав, я смогу заставить себя бороться со всеми запертыми вещами в собственных шкафах.

Идя по улице, чтобы увидеть дом, мимо которого мы проходили каждый день, мы с мужем Карлом убедили себя, что это именно то изменение, которое нам было нужно, поэтому мы были почти разочарованы, обнаружив, что нам не нравится этот другой дом. почти так же, как нам нравился тот, в котором мы уже жили.

«Можем ли мы просто притвориться, что двигаемся», — сказал я Карлу в тот вечер за ужином. «Возможно ли это? Пройти через все, что у нас есть, а затем остаться там, где мы есть?»

Я мог бы сказать: «Интересно, можем ли мы просто притвориться, что умираем», но это вызвало совершенно другой набор образов. Можем ли мы хотя бы подготовиться? Разве это не то, что Кент не смог сделать? Сделать представление о собственной смерти частью своей духовной практики, оглядеться вокруг 24-S и попытаться представить мир без него?

Карл жил в нашем доме двадцать пять лет. Я прожил там шестнадцать — больше, чем где-либо, больше чем на десять лет. Наш брак был аккуратностью единомышленников. Пиджак Карла повесили прямо на вешалку. Перед сном я протер кухонные столешницы. Наш нескончаемый поток гостей часто говорил о спокойствии нашего окружения, и я сказал им, что секрет в том, что у нас мало вещей.

Но у нас было много вещей. Это большой дом, и со временем шкафы и ящики заполнились вещами, к которым мы никогда не прикасались, и во многих случаях совершенно забыли, что они у нас есть. Карл сказал, что ему нужны глубокие раскопки. Он работал из дома. Я перестал путешествовать. Если мы когда-нибудь собирались это сделать, то сейчас самое время.

Я начал с кухни, дружелюбной и слишком знакомой комнаты, сидя на полу, чтобы сначала заняться нижними шкафами. С пластиковыми контейнерами для супа было легко — я держал их слишком много. В какой-то момент я купил новые формы для хлеба, не расставаясь со старыми. У меня было четыре дуршлага. Шкаф за шкафом, я вытащил содержимое, оценил, разделил, протер, заменил. Я наполнил корзину для белья вещами, которые мне не нужны или не нужны, и отнес эти отходы в подвал. Я принял решение подождать, пока мы закончим со всем домом, прежде чем пытаться найти место для вещей, от которых мы избавлялись. Это был урок, который я усвоил из своей работы: написание должно быть отделено от редактирования, и если вы попытаетесь сделать и то, и другое одновременно, ничего не получится. Я не стал бы останавливать работу, чтобы представить, кому может понадобиться квадратная зеленая сервировочная тарелка, которую я купил пятнадцать лет назад и так и не поставил на стол.

То, что я испытал, удивило меня и вполовину не так сильно, как то, что я чувствовал по этому поводу: неожиданный стыд, вызванный наличием семи чаш для смешивания, чувство вины за то, что я никогда не использовал электрическую соковыжималку, которую подарила мне мама, и , и самое странное, мой антропоморфизм неодушевленных предметов — как почувствуют себя эти пластмассовые тарелки с изображениями синиц, когда поймут, что идут в подвал? Я как будто провела пальцами по какому-то неожиданному комку в своей психике. Иисус, что было , что ?

Моя готовность лениво рассказывать о настоящих синицах, клевавших кирпичи за моим окном, — это одно, но откуда взялся этот быстрый укол симпатии к посуде? Я стряхнул его, наполнил корзину для белья и спустился вниз, задаваясь вопросом, было ли это человеческим состоянием или каким-то расстройством, характерным для писателей. Моя способность оживлять людей, которые существуют исключительно в моем воображении, является отточенным временем навыком, мало чем отличающимся от способности чревовещателя передать свой голос марионетке из носка, чревовещателя, который в конечном итоге становится настолько хорош в своей работе, что может заставить свою руку говорить. убедительно без носка, пока, наконец, не зазвучит только пустой носок, поющий « O mio babbino caro ”со дна корзины. Конечно, это может быть не проблема людей или писателей, а что-то конкретное для меня, хотя я в этом сомневаюсь. Если бы это была только моя проблема, больше людей убирало бы свои кухни.

Чтобы закончить первый день на позитивной ноте, я изо всех сил пытался открыть ящик с тридцатью пятью кухонными полотенцами, набитыми внутри. Это были очаровательные кухонные полотенца, многие из которых не использовались, с изображениями собак, птиц, медведей-коал, великого штата Теннесси. Я решил, что десяти будет достаточно. Я постирала и сложила их все, а лишнее унесла в подвал. Я наслаждался легкостью, с которой теперь открывался и закрывался ящик.

Это была разминка, растяжка.

Следующей ночью, после ужина, я вытащил лестницу, чтобы подойти к верхним кухонным шкафам. На самой верхней полке стояла дюжина бокалов для шампанского из гравированного хрусталя, таких высоких, что я едва мог их вытащить. Дюжина? Я собирал их, когда мне было за тридцать, по одному. Некоторые я купила себе, другие получила в подарок, один стакан на день рождения, завернутый в папиросную бумагу, как будто я была невестой целое десятилетие, в течение которого я ни на ком не женилась. Мог ли я вообразить, что в какой-то момент в моем доме будет двенадцать человек, жаждущих шампанского?

Все в очках меня разочаровало: их количество, их нелепая высота, мысль о том, что они сидели там все эти годы, ожидая, когда я устрою вечеринку. (Вот видите, я снова это делаю: бокалы ждали . Я разочаровал бокалы, не устроив вечеринку, на которой их существование было бы оправдано.) Но дело было не только в бокалах для шампанского. На полке ниже я обнаружил четыре рюмки для коньяка Waterford за парком фужеров. В старших классах я просил у родителей рюмки для коньяка и получал их по одной в год. Я также купил шесть крошечных рюмочек для ликера и набор белых чашек для эспрессо с блюдцами толщиной с вафли для причастия. Чашки для эспрессо все еще находились в своей оригинальной картонной коробке, угол которой в какой-то момент был откушен. Я никогда не готовил чашку эспрессо, потому что на самом деле я не люблю эспрессо.

«Каждый год папа менял свой внешний вид для детишек», — сказала мне Тавия. «Дети» — так Кент называл своих учеников. «Им понравилось. Они всегда ждали, чтобы увидеть, кем он будет следующим».

Кто я думал, что буду следующим? Ф. Скотт Фицджеральд? Джей Гэтсби? Стал бы я пить шампанское, стоя в фонтане? Бросил бы я рюмку бренди в камин в конце романа? Я уложила стаканы в корзину для белья, высокие и маленькие, разделив их на слои одеялом. Внизу я поставил их на бетонный пол рядом с водонагревателем, где они образовали целый батальон, одновременно бессмысленный и ослепляющий.

В молодости я неправильно рассчитал инструменты взрослой жизни или неправильно рассчитал, каким взрослым я буду. Я черпала вдохновение из романов Эдит Уортон и фильмов «Торговец слоновой костью». Я взял пример с отца моего лучшего друга.

Я промахнулся в том, кем мне предстоит стать, но при этом я создал запись о том, кем я был в то время, странным ребенком со странными ожиданиями, потому что дело было не только в очках — я купил столовые приборы тоже. Когда мне было восемь, а моей сестре Хизер одиннадцать, мы вместе с отчимом попали в автомобильную аварию. Каждый из нас получил страховое возмещение — пять тысяч долларов для меня и десять тысяч для нее, потому что ее травмы были вдвое тяжелее моих. Деньги, после сокращения адвоката, были помещены в траст с низкой процентной ставкой, доступ к которому мы могли получить в восемнадцать лет. Когда Хизер получила свои деньги, я подал иск в суд и на свои. Я сказал адвокату, что рынок серебра растет, растет, растет, и если мне придется ждать еще три с половиной года, я никогда не смогу позволить себе столовые приборы.

Судья дал мне деньги, может быть, потому, что он понял, что любой четырнадцатилетний подросток, который упомянул о рынке серебра, был ребенком, которого нужно снять с учета. Я купил сервизы на восемь человек вместе с предметами сервировки в ресторане Gorham’s Chantilly. Я купила салатные вилки, которые считала необходимыми, но воздержалась от ложек для крем-супа, которых не купила. На оставшиеся у меня деньги я купил пять южноафриканских крюгеррандов — тяжелые золотые монеты, которые я хранил в холодильнике кукольного домика, который все еще стоял в моей спальне, — а затем продал их два года спустя с хорошей прибылью.

— Держи все, что хочешь, — сказал я Карлу. «Я не хочу, чтобы ты чувствовал, что должен избавляться от вещей только потому, что я это делаю».

«Я тоже этим занимаюсь». Он пробирался в собственных шкафах.

Я нашел гигантскую пластиковую корзину с серебряными подносами, серебряными вазами и серебряными жаровнями в потайном шкафу под кухонным баром. Сервировочная посуда, миски, чайный сервиз, шоколадница. Не скажу, что я их забыл, но мусорное ведро не открывали с тех пор, как я их завернул и спрятал, может, лет пятнадцать назад. Я разложил содержимое на обеденном столе. Все эти вещи принадлежали Карлу и, как и мои очки, появились еще до нашей свадьбы.

Он лениво соединил тарелку с крышкой. «Давай избавимся от него», — сказал он.

«Может быть, вы хотите оставить часть этого?»

— Десять лет назад я бы сказал «да», — сказал он.

Я ждал второй половины этого предложения, но ничего не пришло. Карл без намека на ностальгию начал складывать серебро обратно в мусорное ведро. Я боялся, что он потом пожалеет об этом и будет держать это против меня. Я так и сказал, а он сказал мне, что я сошел с ума. То, что я сошел с ума, становилось все более очевидным. Наполнившись, корзина с серебром стала такой же тяжелой, как сундук пирата, и мы изо всех сил пытались вместе спустить ее в подвал. Затем он позвонил Лесли, медсестре в его медицинском кабинете, которая со здравым смыслом и хорошим настроением проводит его долгие и трудные дни, и пригласил ее прийти с дочерью, чтобы проверить, что есть в наличии.

К счастью, я удержался от того, чтобы не сказать: « Мы собирались подождать ». Конечно, это будет любимая часть Карла, часть, которую он никогда не сможет дождаться: он должен раздать эти вещи. В первый раз, когда я встретил Карла, он пытался отдать мне свою машину.

Через час мы были в подвале с Лесли и ее дочерью. Лесли пришла прямо с работы и была одета в халат. Ее дочь Керри, тоже медсестра, была одета в походные сандалии и походное платье. Недавно она вернулась из путешествия по Колорадской тропе — из Денвера в Дуранго — в одиночку преодолев пятьсот миль. Она пришла с COVID по пути и переждала его в своей палатке.

«Она только что обручилась», — сказала мне Лесли. Керри улыбнулась.

— Тебе понадобятся вещи, — сказал Карл.

Лесли рассмеялась и сказала нам, что ее дочь все еще может поместить все, что у нее есть, в машину.

Я поверил. Керри была воплощением свежего воздуха и солнца, ее единственным украшением была масса эффектных локонов. Очевидно, она выбрала совершенно другую модель взрослой жизни. Я смотрел, как она осторожно обходит стаканы и чашки, разложенные на бетонном полу. Она подняла один огромный бокал для шампанского и подняла его. — Ты действительно не хочешь этого? она спросила.

«Ваши яйца — мы можем сделать их по-простому или по-сложному».

Мультфильм Кристофера Вейанта

Я сказал ей, что мне это не нужно. Я не сказал ей, что она не должна этого хотеть.

Она взяла бокалы для шампанского. Она взяла бокалы для коньяка, графин. Она взяла набор чашек для демитасса, но не чашки для эспрессо. Она взяла стопку стеклянных тарелок и большой ассортимент разномастных бокалов, которые с годами множились, как кролики. Всякий раз, когда казалось, что она достигла своего предела, Карл брал что-то еще и протягивал ей. Она приняла несколько серебряных сервировочных предметов, квадратное зеленое сервировочное блюдо. С каждым приобретением она снова спрашивала меня: «Ты уверен?»

Я пытался успокоить меня, но особо не успокаивал. По правде говоря, я чувствовал себя странно плохо — не потому, что я собирался скучать по этим вещам, а потому, что я каким-то образом обманывал ее. Я перекладывал свое бремя на ничего не подозревающую фею и тем самым увековечивал мифы взрослой жизни, которые я так всем сердцем принял. Пока она и ее мать нежно заворачивали все эти бокалы для шампанского в кухонные полотенца, я представила их привязанными к ее рюкзаку. Когда они закончили, я помог им донести груз до машины. Там они стояли в свете позднего дня, благодарили меня и благодарили, говоря, что не могут в это поверить, так много красивых вещей.

Я разложил свою ношу на цокольном этаже, а Керри унесла ее. Или хотя бы кусочек. В доме еще так много нужно было разобрать.

— Не расстраивайтесь, — сказал Карл, пока мы смотрели, как они уходят с подъездной дорожки. «Если бы мы не дали ей это, она бы зарегистрировалась».

Мне было плохо, но ненадолго. На смену ему пришло ощущение легкости.

Такова была практика: я начал избавляться от своего имущества, по крайней мере бесполезного, потому что имущество стояло между мной и смертью. Они не защитили меня от смерти, но создали барьер в моем понимании, как слои пузырчатой ​​пленки, чтобы вместо того, чтобы думать о том, что грядет, и о красоте, которая была здесь сейчас, я думал о грудах блестящих безделушек, которые я накопилось. Я начал путешествие раскопок.

Вечером того же дня Карл позвонил своему сыну и невестке, и они пришли посмотреть тайник в подвале. После долгих раздумий согласились взять мерный стакан из пирекса и приспособление для посадки луковиц. На следующее утро пришла дочь Карла и забрала чайные чашки, промышленный миксер и все оставшееся серебро. Она была женщиной, которая устраивала огромные вечеринки без всякой причины по случайным вторникам. Она была в восторге, и я был в восторге от нее. Все так быстро изменилось. Убедиться, что правильный человек получил правильные вещи, больше не было целью. Дело в том, что эти вещи исчезли.

Ночь за ночью я открывал шкаф, ящик или шкаф и начинал сначала. Прачечная была на удивление унылой, с этим галлонным контейнером Tuff Stuff, концентрированным бытовым чистящим средством, которое я купил так много лет назад у русского парня, который продавал его от двери к двери. Когда он увидел, что я собираюсь отказаться, он отвинтил крышку и отхлебнул прямо из бутылки. — Нетоксично, — сказал он, вытирая рот рукой. "Вы пытаетесь?" Я нашел полдюжины бутылочек средства от насекомых со сроком годности в начале двухтысячных, дюйм окаменевшего клея «Горилла», ошейник и миску давно ушедшей любимой собаки. В прачечной вещи умирали.

У каждого стола есть ящик, и у каждого ящика своя история, и ни одна из них не интересна. Я обыскал их комнату за комнатой, просмотрел инструкции, пульты и пакеты с цветочной подкормкой. Я нашел сгоревшие огарки свечей, пуговицы кампании, пятак, шокирующее количество карандашей, больше колод карт, чем два человека могли перетасовать за всю жизнь. Я собрала скрепки, сделала из резинок шарик, а остальное выбросила.

Я никогда не собирался избавляться от красивых вещей — медной клетки с механической поющей птицей, которую я подарил Карлу на нашу годовщину, картины с маленькой черной собачкой, которая висит в прихожей. Не беспокоили меня и вещи, которыми мы пользовались — зеленый диван в гостиной, стол и стулья. Если завтра мы с Карлом исчезнем, кому-то все это понадобится. Я хотел всего этого. Я не была аскетом, хотя и говорю это с некоторым сожалением — я росла с сестрами милосердия и посещала двенадцать классов католической школы. (Кент, который любил свои мирские блага, в ранние годы учился в траппистском монастыре в Гефсимании. )

Я стремился к чему-то гораздо меньшему, чем обет бедности, и с трудом нашел эту мелочь. Я выключил свет на первом этаже и поднялся наверх.

Чем ближе я подходил к местам, где спал и работал, тем сложнее становился мой выбор. Молния размером с бутерброд бабушкиной бижутерии чуть не утопила меня, все эти недостающие бусины и сломанные застежки. Я не помню, чтобы она носила что-то из этого, но ей нравилось время от времени разбирать его, и она позволяла нам с сестрой играть с ним. Каким-то образом клубок дешевых ожерелий, браслетов и ужасных клипсов преследовал ее всю дорогу до отделения слабоумия. Я взял его с тумбочки в ее комнате после ее смерти не потому, что хотел, а потому, что не знал, как оставить его там.

В конце концов, я решил отпустить его, потому что кто в мире поймет его значение, когда меня не станет? У меня был медальон-сердечко моей бабушки с фотографиями мамы и дедушки внутри. У меня было кольцо с двумя овалами из зеленого стекла, которое подарил ей ее брат Рой, когда она окончила восьмой класс. У меня было ее обручальное кольцо, тонкое, как ниточка, которое я носил теперь на левой руке.

Я нашел мелочи, которые со временем стали важными только потому, что я хранил их так долго: маленькую деревянную лошадку-качалку, которую привез мне из Японии мой школьный друг; два зуба, которые были удалены из моей головы до того, как мне поставили брекеты, в тринадцать лет; гладкий зеленый камень, похожий на скарабея — я не мог вспомнить, откуда он взялся. Я избавился от них всех. Я нашел двух высоких кукол мадам Александер из моей юности, завернутых вместе в одну сумку на самой верхней полке шкафа в моем кабинете. Это были так называемые модные куклы, что означало, что они были красиво одеты и с ними нельзя было играть, но я спала с черноволосой много лет. На ней не было ни чулок, ни башмаков, волосы были всклокочены, кринолин сник. Я вложил в нее все свое сердце. Другая кукла, нордическая блондинка, была все еще идеальна, вплоть до ленточек на ее соломенной шляпе, потому что я никогда не хотела вторую куклу. Я любил только черноволосого. Я все еще любил ее. Блондинка, которой я просто восхищалась. Я не думал об этих куклах из одного десятилетия в другое, и все же они были там, ожидая. Может быть, как носок в корзине, они все это время пели.

Я видел, что даже после долгих и липких детских объятий, за которыми последовало более сорока лет в мешке, обе куклы сияли своей красотой, светились изнутри. Я написала своей подруге Сэнди, прикрепив фотографии, и спросила, не хотят ли ее внуки узнать настоящих друзей моей юности. Она сразу же ответила, чтобы сказать «да». Да. Бокалы шампанского по куклам по зубам, я чувствовала, как вокруг меня открывается пространство. К сожалению, это открытие почувствовали и самые близкие мне люди. Услышав, что я убираюсь, мама дала мне большую коробку с письмами и рассказами, которые я написала в школе. Она их тихонько копила, и, хотя я сопротивлялся (я не хотел снова видеть эти истории), моя сестра, тоже убираясь, оставила поразительно похожую стопку моих ранних работ. Они почувствовали пустоту в моем доме и бросились ее заполнять.

Подруга моей сестры Меган и ее восьмилетняя дочь Шарлотта пришли навестить меня, когда мой проект подходил к концу. Меган и Шарлотта проехали по кольцу из Миннеаполиса в Грейт-Смоки-Маунтинс и обратно, путешествуя пешком и разбивая лагерь по пути. Они ночевали у моей сестры, и Хизер привела их ко мне. К тому моменту мне оставалось пройти лишь немного в подвале.

— Я сказала Шарлотте, что покажу ей твою ванную, — сказала Хизер.

«Она любит смотреть на чужие туалеты», — сказала Меган.

Итак, мы вчетвером поднялись наверх. Когда Меган проходила мимо моего офиса, она остановилась. — О, Шарлотта, — сказала она. «Подойди, посмотри на это. Иди посмотри, что у нее есть».

Девочка вошла в мой кабинет и тут же закрыла ладонями рот в маске, чтобы не закричать. Я включил свет. Она смотрела на мою пишущую машинку, дешевый электрический Brother, который я использовал для конвертов и коротких заметок.

“ У тебя есть пишущая машинка!  » Шарлотта начала прыгать вверх и вниз.

«На самом деле ей нужно руководство», — сказала Меган. «Мы просмотрели множество из них, но они никогда не работают. Когда они стареют, ключи прилипают».

Прямо за нами в шкафу стояли две ручные пишущие машинки. Одним из них был маленький Adler моей бабушки, Tippa 7, который печатал курсивом. Она использовала его для всего, настолько часто, что если бы я сейчас напечатал на нем заметку, мне показалось бы, что я читаю ее почерк. Адлера я не отдавал. У меня также была Hermes 3000, которую моя мать и отчим купили для меня, когда я учился в колледже, — самая великолепная пишущая машинка, которую я только мог себе представить. Я написал об этом каждую студенческую работу, каждую историю. В аспирантуре я печатал за своим кухонным столом на стуле с прямой спинкой, который моя подруга Люси купила на вечернем аукционе вторника в Айова-Сити. Толчок за сквозняком я стучал, пока у меня не свело спину, и тогда я целыми днями лежал плашмя на ковре в гостиной. На ручке «Гермеса» все еще была прикреплена багажная бирка — «Пьемонт Эйрлайнз». Каждое Рождество я приносил пишущую машинку домой, хотя она весила семнадцать фунтов. Моя любовь к этой машине была настолько велика, что я не мог представить себя разлученным с ней на целый отпуск. Истории моей матери и сестры вернулись ко мне: все они были напечатаны на «Гермесе».

Моя мать и мой отчим, моя дорогая Люси, колледж, аспирантура, все эти истории — они составили историю этой пишущей машинки. Он ждал на полке в том самом шкафу, где хранились куклы. Когда я убирался в шкафу, я не думал отдавать ни одну из пишущих машинок, но я не думаю, что использовал их хоть раз с тех пор, как у меня появился мой первый компьютер, когда мне было двадцать три года. Я отвел Меган в сторону. — У меня есть руководство, — прошептал я ей.

Она выглядела немного испуганной. — Ты не хочешь отдавать это.

Я сказал ей, что буду спать на этом, что она не должна ничего говорить Шарлотте. Я сказал ей вернуться утром.

Мне не нужны были очки или серебро, те вещи, которые олицетворяли то, кем я думала стать, но так и не стала, и мне не нужны были куклы, которые олицетворяли то, кем я был и кем больше не был. Пишущая машинка, с другой стороны, олицетворяла и человека, которым я хотел быть, и человека, которым я являюсь. Найти пишущую машинку было все равно что найти топор, которым я рубил дрова, чтобы построить дом, в котором жил. Это был мой основной инструмент. После всего, что она мне дала, разве она не заслуживает лучшего, чем лежать на полке?

(Да, я признаю, что это я. Я думал о том, чего заслужила печатная машинка за годы верной службы.)

В любой практике будут испытания. Вот почему мы называем это практикой — чтобы мы были готовы решать наши проблемы, когда придет время. Я любил пишущую машинку. Я верил, что каждое хорошее предложение, которое я написал в юности, исходило от самой пишущей машинки. Я все равно пренебрегал этой пишущей машинкой.

Кент, космический монах, заламинировал свои молитвы. Он заламинировал фотографии своих дочерей, внучки, своей собаки. Он заламинировал хорошие рецензии на мои романы. После его смерти Тавия нашла две ламинированные карты. Один сказал:

У меня есть
Все, что мне нужно

И еще:

Все, что
не Лестница
Отпадает

Ему нужны были обе молитвы, чтобы помнить. Мы примерили мир на размер, Кент и я, и, так или иначе, мы придумаем, как отпустить его.

Я снял «Гермес» с полки в шкафу, отстегнул крышку и набрал I love you iloveyou . Ключи не залипли. Я посмотрел в Интернете, чтобы узнать, есть ли в наличии сменные ленты.

Были. Я смотрел видео, на котором Том Хэнкс, знаменитый поборник ручных пишущих машинок, заменял ленту на Hermes 3000. «Ни одна пишущая машинка не была сделана лучше, чем Hermes», — сказал он голосом продавца.

Что ж, это правда.

Той ночью, пока мы с Карлом гуляли с собакой, я рассказал ему о Шарлотте. Я сказал ему, что я думаю. «Как бы мне это ни нравилось, было бы замечательно, если бы кто-то мог его использовать. Сколько маленьких девочек соскучились по ручным пишущим машинкам?»

— Так что отдай ей мой, — сказал он.

Я остановился. Собака остановилась. — У вас есть ручная пишущая машинка? В доме было три ручных пишущих машинки ?

Карл кивнул. — Ты дал это мне.

Я забыл. Я подарила Карлу Olivetti на день рождения, когда мы только начали встречаться, потому что привыкла встречаться с писателями, а не с врачами. Потому что тогда я его не знал. Потому что я считала себя женщиной, которая встречается с мужчинами с ручными пишущими машинками. Я купил его новым. Двадцать шесть лет спустя он все еще был новым.

Авраам взглянул вверх и увидел в чаще барана, запутавшегося рогами. Он подошел, взял овна и принес его во всесожжение вместо своего сына.

Ладно, такого не было. Но я был готов отпустить Гермеса, и теперь мне не нужно было его отпускать.

Learn more

• Sportage поколения
• Как часто масло в системах смазки вспомогательного оборудования с принудительной циркуляцией
• Высаживается аккумулятор
• Установка кондера
• Диагностика автомобиля через смартфон с адаптером
• Минимальная толщина тормозных колодок
• Прокачка тормозов с абс и esp
• Абсолютное положение дроссельной заслонки
• Вездеходы шаман
• Очиститель автомобильного кондиционера
• Как отключить турботаймер